Самолеты на земле — самолеты в небе (Повести и рассказы) - Александр Русов

Или это они заразили меня беззаботной, беспечной молодостью — мальчишки и девчонки, мои студенты — как идущего по улице в праздничный день старика окружает вдруг детвора и принимается водить хоровод? Растерявшись поначалу, он, словно что-то вспомнив, на глазах становится молодым, предается общему веселью, но изношенное сердце дает знать о себе уже минуту спустя.

Каждый раз, возвращаясь в институт после отпуска или из командировки, я убеждался в том, что уже не могу существовать без них. Какое-то особое живительное действие оказывали эти беспричинно смеющиеся, неловкие, незавершенные и оттого как бы стесняющиеся самих себя лица, пахнущие молодостью тела — студенческий мир, в котором и рядом с которым я провел тринадцать лет жизни.

К нам подошел человек: в треугольном вырезе расстегнутой тенниски кудрявились волосы.

— Простите, где купили такие прекрасные цветы?

— На площади, — сказал я.

— Двадцать шесть, — сказала Инга с ребячливой гордостью.

— Вы с Москвы? Я кивнул.

— Не стоило дарить девушке четное число роз, — сказал незнакомец, обращаясь ко мне. — Нужно нечетное.

— Я не знал.

— Такой обычай. Живым дарят нечетное число цветов.

— Что же теперь делать?

— Не огорчайтесь.

— Легко сказать.

— Только обычай. Не стоит обращать внимания.

— Я подарю вам одну, тогда все будет в порядке.

— Не стоит. Раз не знали — не имеет значения.

— Не будем связывать это с обычаем.

Он осторожно вдел цветок в петлицу пиджака.

— Вы давно здесь?

— Неделю.

— Свадебное путешествие?

Я хотел сказать: несостоявшееся.

— Мы в командировке, — сказала Инга.

— Ну и как вам Львов, нравится?

— Да.

Она тряхнула стриженой головой, откинула волосы со лба и была прекрасна в облегающем ее тоненькую фигуру сером платье.

(«С лицом нежным и трепетным, как у женщин времен войны», — почему-то хочется сказать мне.)

— В городах, которые нравятся, лучше не задерживаться долго. Воспоминания должны быть легкими, почти нереальными, а когда долго живешь, накладывается привычка, и это потом мешает.

— Вы, конечно, были на экскурсии?

— Не люблю экскурсии.

— У нас неплохое экскурсбюро.

— Нет, знаете, нужно так: приехать в незнакомый город, бродить по улицам. Какие-то случайные встречи, вот как эта, например.

Мы шли по бульвару мимо большой группы серьезных, озабоченных чем-то людей, и это было похоже на импровизированный митинг или сходку, и я подумал: может быть, что-то случилось в мире?

— Что они делают здесь?

— Болельщики. Обсуждают футбольные новости. Простите, вы куда сейчас направляетесь?

— На гору.

— Хотите, можем подняться вместе. Я работаю на телевидении. Это на горе.

— С удовольствием, — сказала Инга.

— Вы подниметесь по лестнице и окажетесь на площадке, откуда весь Львов виден с высоты птичьего полета.

Мы свернули с трамвайных путей и по крутой извилистой дороге поднялись на гору.

— Посмотрите: маленький кусочек Львова. Пройдите сюда. Когда листьев нет на деревьях — все видно. Оперный театр виден. Мы поднимемся выше, тогда увидите. Наверное, заметили, какие во Львове дома: ни одного похожего на другой. Если бы я не шел сейчас на работу, то повел бы вас в один дом на улице Коперника…

Во дворе телестудии был небольшой бассейн, и одна из стен двухэтажного здания с сильно потрескавшейся штукатуркой доверху была завита плющом.

На вершине горы находилась площадка с несколькими садовыми скамейками по кругу. Город внизу пах липами. К вечеру он будет пахнуть сырой зеленью. А ночью на когтистые крыши падут прохладные, таинственные запахи Карпат.

Инга спросила:

— Это ведь правда ничего, что ты подарил мне четное число роз, а?

15

Я открыл глаза:

— Который час?

— Одиннадцать. Мы уже позавтракали, сынок, не дождались тебя.

Казалось, что мама вошла в комнату только затем, чтобы взять электроплитку, стоявшую в углу рядом с этажеркой.

— Разве сегодня не рабочий день?

— Специально взяла отгул, чтобы побыть с тобой. Ну и рванул ты, сынок! Вчера ведь, кажется, рано легли.

— Я не спал, — почему-то оправдываюсь я. — Просто лежал с открытыми глазами и смотрел в окно. Только вздремнул на минутку. Так хорошо. Давно не валялся на своей кровати.

— Еще как спал! Без задних ног. Я заходила к тебе час назад. Красивый такой. Во сне ты невероятно похож на своего отца.

И тени вчерашнего нашего с мамой неприятного разговора не проскальзывало в освещенную утренним светом комнату. Мама бросила в мою сторону осторожный взгляд и спросила опасливо:

— Я плохо выгляжу? Сильно потолстела?

— Нет, совсем нет.

— Ну да? — Мамины карие глаза светятся радостью, и вся она преображается. — Конечно, ты не хочешь меня огорчать.

— Нет, правда, выглядишь великолепно.

С лестницы доносится легкий и звонкий топот. Видно, утренний ангел решил пожелать мне удачного дня.

— Кто там?

— Я.

— Кто это я?

— Марина Андреевна — вот кто! — говорит сестричка моя, протягивая для убедительности руки ладонями вверх, совсем как моя дочь, и морща лоб в удивлении от моей недогадливости.

— Доброе утро, — говорю я. — Фрейлина хочет присутствовать при одевании короля?

— Никакая я не Фейля. Я Марина. Ты что, не знаешь?

— Знаю.

— А что такое Фейля?

— Почти что принцесса.

— Ты разве король? Ты кандидат наук, а не король.

— По-твоему, король не может быть кандидатом наук?

— Не обманывай.

— Марина, так не разговаривают со старшими, — говорит мама, стараясь казаться строгой.

— А он не старший.

— Ладно, дочка. Сейчас встану, позавтракаю, и пойдем мы с тобой гулять.

— Какая я тебе дочка?

— Не придирайся к словам, — бормочу я смущенно, — Леля твоя ровесница и тем не менее моя дочь.

— С тем, что я бабушка, я почти смирилась, но что Марина — тетя…

— Пойдем гулять? Давай поедем кататься на машине!

— Хорошо, ступай вниз. Сегодня к нам обещал зайти Николай Семенович, — говорю я маме. — Встретил его вчера на территории Дома творчества и пригласил к нам. Мы поговорили десять минут, но словно и не расставались вовсе.

Тон, которым я это сказал, был взят, пожалуй, напрокат из архива пятьдесят шестого года — тон ученика, возвещающего о приходе учителя. Мама заметила это.

— Поболтать с ним приятно, — сказала она то ли из ревности, то ли из желания противоречить во всем. Не пойму, что руководит ею в таких случаях. — Человек прожил легкую жизнь, хорошо сохранился. Ты идеализируешь его. Я не меньше тебя люблю Николая Семеновича, но и он хорош. Под старость завел себе молоденькую любовницу.

— Вот как! Должно быть, та, с которой он ведет диалог? И хорошенькая она, его героиня?

— Ты имеешь в виду Наташу?

— О, — сказал я, — неужели Наташа?

Мама улыбнулась и многозначительно посмотрела на меня.

— Ты разве не знал?

— Откуда?

— У них жуткий роман. Только, умоляю тебя, никому. Терпеть не могу сплетен.

— Тогда зачем было говорить мне?

— Ты мой сын.

— Для сплетен это имеет значение?

— Ты мой сын, — повторила мама упрямо и рассеянно присела на краешек кровати. От нее пахло духами «Только ты». Слава богу, она не расслышала или не придала значения последним моим словам.

— Да, сынок, весь их легкий, современный стиль не по мне. Случайные связи, поверхностные отношения. Я, по правде сказать, довольна, что ты не попал в среду этой публики. По крайней мере теперь у тебя есть настоящее дело, серьезная профессия, хорошая, деловая среда.

(Как раз то, чего так «не хватало» Голубкову, которому в качестве положительного примера мама постоянно приводила моего отца. Так же как и отцу — Голубкова, я думаю.)

— Стать средним ученым или инженером куда ни шло, а посредственностью, писателем второго сорта, как Голубков например, по-моему, это ужасно. — И чтобы не быть голословной, добавила: — Разве не характерно, что он ушел от меня к этой вертихвостке?

— Я совсем не знаю ее, — сказал я.

— Зато я знаю.

(«И ты не знаешь, — подумал я, — но мстишь ему теперь даже таким наивным способом».)

Имя Голубкова неузнаваемо изменило мамино лицо, которое приобрело теперь и сохранило на некоторое время брезгливое выражение. Она посмотрела мне в глаза, что-то прочла в них; ее щеки порозовели.